Вечером 14 сентября Марина Адамович, жена пропавшего на беларусско-литовской границе политзаключенного Николая Статкевича, подала заявление в милицию об исчезновении человека. К моменту подачи заявления прошло трое суток с тех пор, как Николай позвонил супруге с границы и сказал, что его вместе с другими политзаключенными пытаются вывезти в Литву, но он никуда не поедет и вернется в Беларусь. Потом он исчез. Без документов, без вещей, без лекарств.
Заявление у Марины приняли. В понедельник утром издание «Наша ніва» сообщило со ссылкой на источник, что Статкевич находится в той же колонии в Глубоком, из которой его вывезли 11 сентября. Но подтверждения этой информации нет. В свою очередь, пропагандисты утверждают, что он в Литве, а пограничная служба Литвы это опровергает.
«Новая-Европа» поговорила с Мариной Адамович о Николае, режиме инкоммуникадо, единственном звонке с границы и о том, чего следует ждать в будущем.
— Марина, вы с Николаем когда-нибудь вообще обсуждали тему возможного отъезда из Беларуси?
— Никогда. У нас это императивно, по умолчанию, невозможно. И в 2015 году, когда Николай вышел после предыдущего тюремного срока, огромное количество людей на улицах подходили к нему, чтобы пожать руку, и едва ли не каждый спрашивал: «Ну вы же не уедете? Вы же нас не бросите?» Николай всегда отвечал, что никуда не уедет. И, естественно, мы это даже не обсуждали.
— Как вы узнали о том, что Николай больше не в колонии?
— Я узнала об этом от своего сына Юры. Возможно, это было еще до первых сообщений в медиа. Он написал мне в мессенджер: «Мама, это п****ц». Я ему перезвонила, и он кричал: «Мама, он возвращается!» Я сначала не поняла: кто, что, куда возвращается?.. Юра сказал: «Николая вывозят из страны, а он возвращается в Беларусь». Николай, оказалось, звонил мне с чужого телефона практически сразу же, как выпрыгнул из того автобуса, но не дозвонился: номер был отключен, я в тот момент находилась не в Беларуси. И тогда он позвонил Юре. В общем, в итоге я продиктовала Юре номер девушки, которая находилась рядом со мной, и Николай смог мне позвонить — с чужого телефона на чужой. Это было невероятно — тот же голос, та же уверенность, та же любовь.
Он сказал: «Нас пытаются вывезти, но я этого им не позволю, я возвращаюсь в Беларусь».
К сожалению, мы смогли поговорить очень коротко. Рядом с ним, по словам тех, кто находился в автобусе, стояли двое гэбистов — они грамотно стояли, на камеры наблюдения не попали. Их не видно.
— Вы не просили его хотя бы ради безопасности на этот раз согласиться и уехать?
— Нет. Я только просила, чтобы он меня дождался на границе. Я хотела его обнять. Я готова была оставаться с ним на нейтральной полосе столько, сколько потребовалось бы, хоть всю жизнь. Но не успела. Я понимала, что он не будет меня ждать. Это было бы слишком невыносимо. Потом я идентифицировала это место, где Николай находился: шлагбаум, рядом будка и перед шлагбаумом бетонный отбойник. Метр площади.
— И с того момента, когда он вам позвонил, не было никаких известий? Может, какие-то неофициальные «сигналы»?
— Ну что вы. Я вообще удивляюсь, как они такой прокол совершили: попытаться вывезти Николая, учитывая характеристики его личности, — совсем бессмысленная затея. Не только для меня, но и для них должно было быть очевидно, что вывезти его не получится. Когда начались депортации под видом освобождения, особенно после сделки с вывозом Сергея Тихановского, я больше всего боялась, что с Николаем попытаются поступить так же: знала точно, как он себя поведет. И еще он мне успел по телефону сказать: «Они вывозят патриотов. Что будет со страной?» Они ведь действительно всю «старую гвардию» собрали на ночь перед депортацией в одной камере СИЗО КГБ. Ребята, которые провели ночь в этой камере, говорили мне потом, что Николай сразу сказал: «Я никуда не поеду».
— Сколько времени длилось инкоммуникадо Николая? Можете ли подсчитать время от последнего звонка из колонии до звонка с нейтральной полосы?
— У нас не было звонков из колонии даже до полной изоляции. Был один-единственный звонок в 2022 году — это у них по уголовно-исполнительному кодексу называется исключительными обстоятельствами: «Смерть или тяжелое заболевание близкого родственника, угрожающее его жизни». Свиданий в колонии у нас не было вообще ни разу за три года и почти три месяца, которые он провел в Глубоком, — это единственная в Беларуси колония особого режима. В последний раз я его видела на краткосрочном свидании, которое нам дали после апелляции, 1 июня 2022 года. С тех пор я Николая не видела и не слышала. А полное инкоммуникадо началось 9 февраля 2023 года и продолжалось два года, семь месяцев и два дня — до звонка с границы. С Николая всё началось, потом в полной изоляции оказались и другие политзаключенные — в общем, распространение передового опыта.
— И как вы держались эти два года семь месяцев и два дня, когда никто не знал, жив ли Николай вообще?
— Я знала, что он жив. Между нами всегда есть связь — не знаю, как это объяснить. Через Бога, наверное. Я всегда чувствую, когда ему плохо, а когда хорошо. И я всё это время просто понимала, что он жив. Кстати, ребята, которые сидели с ним в ту последнюю ночь в камере СИЗО КГБ, сказали, что он во время отсидки перенес инфаркт. И я вспомнила, как однажды мне стало невыносимо плохо. Я просто каталась по полу и выла. И воскресным вечером рванула искать его по тюремным больницам. Это было в апреле. Думаю, именно тогда у него и был инфаркт.
— Вы предполагали, что он может просто выпрыгнуть из автобуса?
— Конечно. Во-первых, он обещал людям. Во-вторых, для него Беларусь — высшая ценность. В-третьих, для него это означало бы предать самого себя. И, в конце концов, он должен был сломать эту игру.
— Соратник Николая Евгений Вильский, который приезжал в тот день на границу и пытался уговорить Николая поехать в Литву, говорил, что Николай ответил: «Лукашенко не будет распоряжаться моей жизнью».
— Не совсем точно.
Он говорил, что Лукашенко никогда не будет решать, где ему, Николаю Статкевичу, жить. Его жизнью Лукашенко как раз может распорядиться, но не свободой, выбором, ценностями.
Для Николая остаться собой всегда было важнее, чем находиться в безопасности и на воле. Он всегда говорил: «Наши ценности стоят ровно столько, сколько мы готовы за них заплатить». Я за последние дни прочитала столько всякого про выбор Николая, что комментировать могу только матом: о том, что «чего он там добьется, остался бы на свободе в Литве и мог бы принести больше пользы». Ага, полмиллиона уехавших принесли такую пользу Беларуси, что на Марсе будут яблони цвести при такой-то активности.
— Сколько в общей сложности Николай отсидел?
— Практически 12 лет. В этот раз он провел за решеткой пять лет три месяца и 12 дней. И не просто за решеткой, а в одиночной камере. В прошлый раз — четыре года восемь месяцев и три дня. Плюс два года «химии», плюс СИЗО после Марша свободы в 1999 году. А административные сутки даже подсчитать невозможно. Для меня это очень болезненно, когда небрежно подают информацию о нём. Вот читаю: «После выборов 2010 года Николай Статкевич отсидел больше четырех лет». Что значит «больше четырех»? А давайте вы отсидите эти восемь месяцев и три дня, которые обозначили невнятным словом «больше», и поймете, что это значит.
— Сейчас, когда вы подавали заявление в милицию об исчезновении Николая, вам не пытались препятствовать?
— Нет, заявление они приняли. Правда, это было очень долго, продержали меня три часа воскресным вечером. И пока я сидела, наблюдала: там сейчас все такие молодые-зеленые, что просто страшно.
— Какой реакции вы ждете?
— Если они два года и семь месяцев могли держать моего мужа в полной изоляции, то что может заставить меня думать, будто сейчас мне вдруг позвонят и скажут что-нибудь? Я буду искать его всеми возможными способами. Я очень надеюсь, что сделку с американцами, в рамках которой политзеков вывезли из тюрем, режиму отменить уже не захочется. И это вселяет надежду, что Николай жив и вернется.